предполагало вежливое отсутствие вопросов. Здесь можно было быть — кем угодно.
— Мы идем на Ласпи, — сказал Давид, — хочешь с нами?
— Ага, — Галочка кивнула головой, — очень хочу. — Последнее, что она помнила отчетливо, это поднимающийся ветер и рев моря, а еще — взгляд девочки с черными волосами, в шелковом платье цвета морской лагуны. И эта девочка смотрела ей в глаза, а казалось, что ледяные руки упираются Галочке в грудь.
Состояние Моны Ли можно было описать одним словом — горе. Что же я делаю, что я делаю, — повторяла она, — я боюсь сама себя. Откуда это ощущение, что во мне живет другая, не я? И она старше меня, и злее, она одинока и беззащитна, и я понимаю, что, когда наши часы совпадут — я пропаду. В больнице ей прокололи витамины, успокоительное, прописали лечебную физкультуру и купание. В бассейне.
— Абсолютно здоровая девочка, — говорил в трубку кому-то зав. отделением, — никакой патологии. Странноватые колебания пульса, что-то с эндокринной системой, гормоны, скорее всего. У нее пубертатный период, но рановато для её физиологического состояния. Это бывает у восточных женщин. Я выписываю её, я не нахожу никаких оснований для того, чтобы держать её здесь. Может быть, её к бабке-знахарке сводить? Шучу, шучу! Нет, ну иногда и медицина бессильна, — он положил трубку и посмотрел на часы.
Галочку Байсарову не нашли. В тот шторм утонул кто-то из отдыхающих пансионата, но это был немолодой, нетрезвый мужчина. В милиции были составлены необходимые документы и отправлены родителям Галочки. Погоревали, поплакали, в сентябре в ее театральном институте появилась фотография с траурной лентой и некролог. Мальчик с экономического, любивший Галочку, едва не сошел с ума, вскрыл вены, попал в Клинику неврозов, а выйдя оттуда, начал рисовать и внезапно стал модным художником.
Со вторым режиссером досняли павильон, ждали возвращения Псоу, который это возвращение оттягивал. Мону Ли привез Эдик, который сказал ей за всю дорогу буквально несколько слов. Да и она сама — лежала на верхней полке, отвернувшись к стенке вагона, не ела ничего, только пила воду. В Москве Эдик посадил ее в пригородную электричку, и не удержался, сказал на прощание — поосторожнее, а то еще машинист поезда умрет от разрыва сердца и все — состав под откос. Мона Ли сидела в углу, под схемой железной дороги, и смотрела в пол.
На станции Одинцово она сошла, и долго плутала по улицам меж одинаковых домиков. Кончалось лето, забивали ставни, стояли грузовики с мебелью и тюками — переезжали в город. Где-то безутешно плакал ребенок, мяукала брошенная кошка, и уже вил свои спирали горьковатый дымок от костров из опавшей листвы. Дверь в дом Коломийцевых была заперта. Мона Ли пошарила за наличником, под ковриком, под крыльцом — ключа не было нигде. Нету их, девочка, — громко крикнула соседка, — нету. Пал Палыч в школе, Танечка в больнице, а муж ихний с ребеночком в Москве. Так у Тани — ребенок? Мона поставила чемодан, — мальчик? Девочка? Не знаю, — соседка отвернулась, — откуда мне знать-то? Ты жди, папка придет, как уроки кончатся. Мона Ли села на крыльцо и стала ждать. Упал лист с березы, потом еще один, и третий… Застучал дятел, яблоко упало на крышу дома и скатилось в бочку с водой. Мона Ли сидела и ждала.
Глава 45
Танечка выжила. Она родила мальчика, крупного, радостного, сероглазого, с пухлыми щечками и, судя по всему, с удивительным характером. Сына назвали Митей, просто никакое другое имя ему не шло. Если с новорожденным все было в порядке, то сама Танечка, падая, получила серьезные переломы и травмы, которые вызвали осложнения при родах. Она второй месяц лежала в больнице, Митя был, конечно, с нею. Лёша забрал Кирилла в Москву, хотя бы на то время, пока Танечка не поправится. Пал Палыч ходил на работу автоматически, беспокойство за состояние дочери его не отпускало. О новых страшных событиях в Судаке он узнал от Лары, и пришел в отчаянье.
— Паш, — сказала Лара, — может быть, её к бабке какой свозить? Ты же смотри, что вокруг неё делается, к ней приблизиться страшно. А сейчас из Гурзуфа вернется — куда? К тебе опять! А у тебя внуки. Паша, подумай. Я всю Москву на ноги подниму — ты меня знаешь.
Пал Палыч думал, он не переставая думал о странностях Моны Ли, хотя уже знал их причину. Но он был, хотя и верующий, а все же — материалист, это обычно уживается в современном человеке. Он, даже примирив себя со знанием Мониной природы, не понимал — почему происходят именно несчастные случаи? Он шел, загибая пальцы — Машу, маму Моны Ли, убили, когда она спускалась с лесенки вагона. Закхея Ли убили — в этом Коломийцев не сомневался, когда тот спускался с лестницы. Мону Ли похитили в Ташкенте — да, когда она спустилась с лестницы. Лестница была в ташкентском дворце, лестница — для купания — с нее нырял Сашка Архаров, и, наконец — сейчас, крепостная лестница. Почему именно лестница присутствовала практически везде? Ах, так и Танечка — упала — с лестницы. Никаких объяснений, связанных с этим, в письме Закхея Ли не было.
Пал Палыч открыл калитку, поднял глаза — и увидел Мону Ли, сидящую на крыльце. Поднялся, открыл дверь, — входи. Мона Ли вошла, встала в прихожей. Пал Палыч принес ей ее детские комнатные туфли — вот.
— Малы, — сказала Мона, — малы.
— Других нет, — отрезал Пал Палыч.
— Папа, — Мона не входила в комнату, стояла около вешалки, — папа, прости меня.
— Мона, — я столько раз это слышал, что я просто не могу верить тебе.
— Папа, мне некуда больше идти, — Мона смотрела в сторону.
— Я же тебя не гоню, — отозвался Пал Палыч, — обед на плите.
Уже в который раз за последние десять лет возмутившееся было жизненное море замерло вновь. Словно и не было — ничего. Танечка вышла из больницы, сильно располневшая, безучастная ко всему. Даже Кирюша не радовал ее, как прежде, а Диму, новорожденного, она с трудом заставляла себя кормить. Он не вызывал у нее любви, скорее раздражал ровным, спокойным характером, улыбчивостью. Он почти не просыпался ночью, давая выспаться Танечке, не капризничал, даже, если лежал в мокрых пеленках. Пал Палыч с первого дня не просто полюбил Митю, он его обожал так, как не любил Танечку в детстве, и уж точно не был так привязан к еще маленькой, двухлетней Нонне. Доходило до того, что он на большой перемене несся, сломя голову, домой, только затем, чтобы увидеть крошечного внука. Кирилл начал болеть, едва пошел в школу, и в классе все время ныл, жаловался на
